Современная российская прозападная интеллигенция считает приобщение России к "ценностям" Западной цивилизации единственным путем к процветанию и видит в русском национализме угрозу главной "святыне" империи - территориальной целостности. Обвиняя националистов в политической безответственности, грозящей межнациональным взрывом, она предлагает им "опереться на могучий российский традиционализм". "Российская государственность, - отмечает оппонент "государственнического национализма" С. Королев, - всегда опиралась на универсалистскую, надэтническую идею. В эпоху Московской Руси это была идея православного царства, нашедшая наиболее концентрированное воплощение в формуле "Москва - Третий Рим". В петровскую и екатерининскую эпохи, вплоть до Александра III, это была идея империи. Даже большевики вынуждены были воспринять императив универсальности и надэтничности... И далеко не худшие умы ушедшей, белой России в эмиграции напряженно искавшие пути постбольшевистского национального возрождения, видели грядущую Россию надэтнической общностью... Эта общность в наиважнейшем, которую обнаруживают антагонистические, жестко противостоящие друг другу политические концепции, - не случайность. Ибо это - эманация определенных императивов российской истории, трансляция веками проверенного алгоритма удержания бесконечного российского пространства".
Сказано красиво, но "высокий слог" не может скрыть простую суть: "бесконечное российское пространство" есть не изначальный фактор российской истории, диктующий ее деятелям императивы надэтничности, а есть итог завоеваний - через кровь, грязь и подлости - земель и территорий других народов. И идеология надэтничности имеет свои истоки в другой, несравненно более хищной идеологии безудержной агрессии против соседей, в экспансии, ставшей самоцелью для империи. И только тогда, когда захватнический аппетит был умерен необходимостью удержать захваченное, "переварить" его, появилось то, что нынешняя российская интеллигенция называет "надэтнической идеей". "Алгоритм удержания" давно дает сбои, но отдавать захваченное не хочется: ведь за приращение территорий отдано все - и религиозные святыни, и национальный дух, кровь и усилия стольких поколений "государственных масс", покорно шедших умирать и убивать за эту "ценность", которая в итоге одна только и осталась у русского народа. Но тот, кто отстаивает эту "ценность", не учитывает главного: "бесконечное пространство" могут удержать только люди, для которых связанные с риском для жизни сверхусилия чем-то мотивированы - либо патриотизмом, религиозными и национальными святынями, либо, если эти "пережитки" исчезли, - "звонкой монетой". Однако в русском народе нет уже идейных святынь, за которые он шел бы умирать, а у государства нет денег, чтобы купить жизни солдат. И именно поэтому русский народ невозможно более использовать в качестве орудия удержания имперского пространства, завоевание и отстаивание которого и привели русский народ в то состояние упадка, духовной и физической деградации, которая уже не позволяет опереться на него как на реальную силу, способную сохранить гигантские просторы государства. "Силы народа, - писал Бердяев, - о котором не без оснований думают, что он устремлен к внутренней духовной жизни, отдаются колоссу государственности, превращающему все в свое орудие. Интересы созидания, поддержания и охранения огромного государства занимают совершенно исключительное и подавляющее место в русской истории. Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства...". Примечательно, что тот же Бердяев, следуя в общем русле "государственного традиционализма", считал империю "миссией" русского народа, не понимая, что силы, вытягиваемые империей из народа, уже не восполняются, что эта пресловутая "миссия" есть в конечном счете проклятие и самоубийство народа.
Если раньше русские могли думать о себе как о "великом народе", то теперь, когда национальное начало в них почти исчезло, остались только неясно идентифицируемые самими русскими имперские амбиции, желание чувствовать себя гражданами "великой державы". Не "националистическая риторика", как полагают многие эксперты, а именно апелляция к этим имперским амбициям, составляющим суть и содержание русизма, и вознесла Путина на "кремлевский трон". Но военные поражения, внешнеполитические неудачи, техногенные катастрофы и т.п. очень быстро излечат от имперских притязаний. Устарела и рассыпается не только техника, но и старый имперский механизм, который неизбежно уступит свои позиции более гибким и изощренным демократическим технологиям.
Русский человек отныне хочет жить не иллюзиями и миражами, в которые превратились для него державные "святыни", а вполне осязаемыми и конкретными материальными ценностями. И страстные националистические заклинания современных "государственников" не могут реанимировать то, чего нет, не могут поднять массы людей, потерявших религиозную и национальную идентичность, на самопожертвование. Поэтому необходимы деньги, чтобы обеспечивать дееспособность государственных силовых структур: уже сегодня государство вынуждено оплачивать участие в Чеченской войне наемников ("контрактников"). Однако денег для оплаты нет, и поэтому военному руководству при попустительстве Кремля приходится разрешать армии заниматься грабежами, поборами и массовыми похищениями людей ради выкупа. Расцвела и торговля телами убитых мирных жителей. Все это превращает армию в орду мародеров и убийц, что завтра бумерангом ударит по самой России. Что касается чеченцев, то такое поведение российских солдат лишь усиливает и множит ряды Сопротивления, приближая крах очередной кремлевской военной авантюры. Разложившаяся, теряющая боеспособность и все более криминализирующаяся армия требует радикального сокращения, и российскому правительству рано или поздно придется пойти на такое сокращение. Одновременно с этим "сократятся" и имперские амбиции, поддерживаемые уверенностью населения в военной мощи государства. И если выхолащивание из народа религиозного и национального духа проходило веками, то пресловутые имперские амбиции улетучатся за считанные годы.
2.
В распаде последней евразийской империи столь ускоренными темпами нет никакой мистики - он был подготовлен пятьюстами годами духовного разложения древних народов Евразии, инспирированного русским государством. Но больше других пострадали именно сами завоеватели - "государствообразующая нация", русский народ. Не станем углубляться в темную эпоху возникновения русского государства, вызывающую множество споров среди историков из-за недостаточности и противоречивости источников. Начнем с того поворотного момента падения, который ознаменовал рождение империи как наиболее агрессивной формы государства. Указанный момент четко обозначается венчанием на царство великого князя Ивана IV, за свою безудержную жестокость прозванного Грозным. Этот безумный властитель воплотил все черты перехода от патриархального правления к самодержавному. Во-первых, он провозгласил себя цезарем (слово "царь" происходит именно от этого титула римских императоров), взяв на вооружение миф о "Москве, как третьем Риме", - тем самым всякие следы былой самобытности были устранены в пользу "римского стандарта" государственности. Во-вторых, именно он сделал системой бесконечные захватнические войны, проводившиеся без оглядки на какие бы то ни было потери - так, войны с мусульманскими ханствами явили беспрецедентную в тогдашней истории России резню и невиданное число жертв с обеих сторон. В-третьих, он стал первым русским правителем, увидевшем на Западе идеалы общественного устройства. Наконец, в-четвертых, именно он разработал принцип внутренней политики, который потом использовался российскими правителями все с большим и большим размахом - опричнину, включавшую в себя и ликвидацию местного самоуправления, и безжалостное истребление аристократических семей, лучше других хранивших традиции предков, и переселение боярских родов с их исконных земель (разрыв единства "крови и почвы"), и прецедент разрыва связи между поколениями, когда "боярские дети" могли поднять руку на своих отцов, а безродный холоп мог вознестись над знатным родовичем.
Все это уже много позже довели до логического завершения петрограндисты и большевики. Неудивительно, что на всех этапах этот губительный для русской нации процесс вызывал или сопротивление в виде "бессмысленных и беспощадных" бунтов, или, чаще всего, в виде бегства туда, куда пока не могли дотянуться "черные руки" Москвы - в Сибирские скиты, где беглецы становились раскольниками-старообрядцами, либо к Гребню (Кавказскому хребту), где они становились вольными казаками. Именно такое упорное сопротивление государству стало причиной резких мер, принятых Петром I, стремившимся раз и навсегда покончить с русским народом - создать из него субстрат европейского цивилизованного общества.
Петр однажды сказал, что лучше быть английским адмиралом, чем русским царем. Наверно, для всех так было бы лучше, но, к сожалению, он не осуществил свою мечту. Вместо этого Петр сделал так, чтобы русские цари в дальнейшем все менее отличались от военно-административных чиновников морской цивилизации. Прорубая "окно в Европу" и открывая страну "западному поветрию", он, сам того не сознавая, сделал судьбоносный шаг в сторону быстрейшего искоренения в России монархического строя. Как заметил известный теоретик монархизма Лев Тихомиров, при Петре "монархия уцелела только благодаря народу, продолжавшему считать законом не то, что приказал Петр, а то, что было в умах и совести монархического сознания народа".
Стоит поразмыслить над тем глубоко безнравственным методом, каким государство в лице своей правящей элиты использует веру и силы народа для искоренения в нем всех сакральных источников этой веры и этой силы. Один из видных идеологов славянофильства Константин Аксаков так обрисовал использование этого метода и его последствия на примере петровских реформ:
"Петровское государство побеждает силами еще допетровской России; но силы эти слабеют, ибо петровское влияние растет в народе несмотря на то, что правительство стало говорить о русской национальности и даже требовать ее. Но для того, чтобы благое слово обратилось в благое дело, нужно понять дух России и стать на русские начала, отвергнутые со времен Петра. Внешнее величие России при императорах точно блестяще, но внешнее величие тогда прочно, когда истекает из внутреннего. Нужно, чтобы источник был не засорен и не оскудевал - да и какой внешний блеск может вознаградить за внутреннее благо, за внутреннюю стройность? Какое внешнее непрочное величие и внешняя ненадежная сила могут сравниться с внутренним прочным величием, внутреннею надежною силою? Внешняя сила может существовать, пока еще внутренняя, хотя и подрываемая, не исчезла. Если внутренность дерева вся истлела, то наружная кора, как бы ни была крепка и толста, не устоит, и при первом ветре дерево рухнет ко всеобщему изумлению. Россия держится долго потому, что еще не исчезла ее внутренняя долговечная сила, постоянно ослабляемая и уничтожаемая; потому, что еще не исчезла в ней допетровская Россия. Итак, внутреннее величие - вот что должно быть первою главною целью народа и, конечно, правительства. Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалилось от народа и стало ему чуждым. И народ и правительство стоят теперь на разных путях, на разных началах... Правительство и народ не понимают друг друга, и отношения их недружественны. И на этом-то внутреннем разладе, как дурная отрава выросла непомерная, бессовестная лесть, уверяющая во всеобщем благоденствии, обращающая почтение к царю в идолопоклонство, воздающая ему, как идолу, божескую честь. Но доведение людей до животного состояния не может быть сознательною целью правительства. Да и дойти до состояния животных люди не могут; но в них может быть уничтожено человеческое достоинство, может отупеть ум, огрубеть чувство, и, следовательно, человек приблизится к скоту".
Царская власть изначально легитимирует себя через религию ("помазанник Божий") и патриархальные традиции ("царь-батюшка"), и даже преобразовавшись в абсолютную монархию, может существовать, лишь делая эти традиции своей постоянной опорой. Но ориентация на Европу, осуществляемая за счет бесцеремонного искоренения религиозных и национальных традиций народа, требовала неограниченной власти, а достижение последней вело к усилению государственных институтов, то есть институтов насилия. Тот же Тихомиров писал: "Петр стремился организовать самоуправление на шведский лад и с полнейшим презрением к своему родному не воспользовался общинным бытом, представлявшим все данные к самоуправлению... Исключительный бюрократизм разных видов и полное отстранение нации от всякого присутствия в государственных делах делают из якобы "совершенных" петровских учреждений нечто в высшей степени регрессивное, стоящее по идее и вредным последствиям бесконечно ниже московских управительных учреждений".
Критикуя Петра, Тихомиров не понимал, что тот действовал с железной логикой, в соответствии с которой "общинный быт" не только не может служить опорой для создаваемой сильной державы западного образца, но представляет собой прямую преграду на пути к этой цели. Поэтому Петр беспощадно растоптал все проявления "общинного быта" в российской действительности. Без "драконовских" мер невозможно было уничтожить в народе религиозные и национальные опоры бытия и заставить его принять западные ценности, без серьезного подрыва традиционной русской общинности невозможно было построить государство "шведского" (то есть европейского) типа. Этим объясняются беспощадность Петра I по отношению к населению, его кощунственный "всешутейший собор", его "крутые меры" по окончательному закабалению крестьян, по тотальной мобилизации на "стройки века", где люди гибли сотнями тысяч, по огосударствлению церкви, стрижке боярских бород и т.д.
3.
Усиление государства приводило к увеличению количества государственных учреждений, плодило бюрократию, а по мере усиления бюрократии слабели и сходили на нет традиционные национальные институты общественного саморегулирования. Этот процесс постепенно привел к тому, что страной управляют уже не монарх, не родовая аристократия, а армия чиновников, образовавших сплоченную корпорацию и, в силу усложнения государственного аппарата, ставших необходимыми для упорядоченной жизнедеятельности общества. В этой налаженной и самодостаточной системе управления и контроля царь становился "получиновником", а не "отцом народа", но даже в этом качестве превращался в лишнюю фигуру. Прогресс, запущенный еще в догосударственные времена, набирал ускоряющиеся обороты, "хозяйственная жизнь" дробилась на новые специализированные отрасли, и наряду с чиновниками, которыми еще можно было кое-как управлять, появилась новая, стремительно растущая популяция "специалистов", контролировать которую могли лишь такие же "специалисты" - только более высокого, "государственного" уровня. В итоге и царь, и родовая аристократия, формально занимая вершины государственной иерархии, становились социальным анахронизмом; наступление демократии становилось исторически неотвратимым.
При любой реформе, любой революции, какими бы радикальными ни казались внешние перемены, реальная практическая власть на всех вертикалях и горизонталях государства оставалась в руках чиновничьего сословия. На начальном этапе своей нравственной эволюции чиновник имеет двойственную природу: дома он может быть нормальным семьянином с обычной человеческой психологией, а на службе - существом, лишенным всех человеческих "слабостей", средоточием официоза, казенности. С течением времени популяция чиновников преодолевает эту двойственность, производя цельный и законченный тип гражданина, мыслящего только канцелярскими категориями. Чиновник - это живое воплощение государства, бездушный "винтик" бездушного механизма, лишенного всяких нормальных в нравственном отношении человеческих проявлений. Государство живет прогрессом, форсирует его, беспощадно сметая все, что ему препятствует, в том числе и такой "анахронизм", как монархический строй, и поэтому заменяет царя на чиновника во власти: на "генерального секретаря", "президента", "премьер-министра". И власть окончательно переходит в руки сатаны.
Через полтора столетия после Петра I России пришлось сделать первые шаги к "гражданскому обществу" (реформы Александра II), а затем, при Николае II, вводить требуемые обществом демократические новшества (институт парламентаризма, свободу печати, земельную реформу Столыпина и т.д.). Тем не менее, на общем европейском фоне Россия представляла собой наиболее патриархальную страну с сильными позициями, которые в общественной жизни занимал феодализм. Разумеется, во всех социологических исследованиях "феодальные пережитки", сохранявшиеся в России в конце XIX-начале XX вв., преподносятся как признаки ее отсталости. Отсталости в чем? В нравственной и физической деградации, в фетишизации материального изобилия, с помощью которой государство "пришпоривает" прогресс, заставляя его нестись бешеным галопом "коней апокалипсиса". Россия "отставала" в забвении религиозных заповедей и национальных традиций, что является ее достоинством, но никак не недостатком.
Откуда же в таком случае в России взялись "силы революции", в каких социальных группах они нашли свое конкретное воплощение? Понятно, что революцию совершили не крестьяне, не мужики, составлявшие на тот период почти 90% населения России. Даже "классовая" большевистская историография была далека от подобных измышлений, называя российское крестьянство устами Ленина "мелкобуржуазной стихией". Возможно, определение "стихия" в какой-то мере и справедливо по отношению к "мужицкому сословию", но справедливость подобного обозначения весьма далека от "мелкобуржуазности" крестьян и имеет совершенно иную социальную подоплеку. В чем эта подоплека? Дело в том, что с отменой крепостного права огромная масса крестьян, лишенная опеки со стороны дворян, потеряла то, что называется "устойчивой жизнью". Конечно, многие дворяне в былые годы злоупотребляли своим положением (хотя и не в таких масштабах, как это описывала советская история), но в целом под властью "барина" крестьянская община жила стабильной, размеренной жизнью, сохраняя религиозность и вековые традиции народного быта. Отмена крепостного права дезорганизовала этот огромный крестьянский мир, привела в движение и превратила его в ту стихию, на которую монархия уже не могла опираться. "Связка" между царем и народом, осуществляемая дворянской опекой над крестьянством, разорвалась, что сыграло свою роковую роль в крушении российской монархии в 1917 году.
Если крестьяне составляли огромные, но социально инертные массы и в революции приняли лишь косвенное участие, то движущие силы радикальных перемен необходимо искать в городах, в первую очередь - крупных. Именно горожане с завистью смотрели в "окно", прорубленное кровавым топором Петра в Европу, именно горожане были и остаются самыми преданными сторонниками прогресса, который видится им в непрерывных изменениях жизни, опережающих психологическую адаптацию к ним народа, что и создает необходимый для социальных бурь "перепад температур". Иными словами, классовая борьба порождалась не разделением по линии "богатые-бедные", а столкновением прогресса и традиций, космополитического и национального, бездуховного и религиозного. Горожане (разложившаяся, "обуржуазившаяся" аристократия, интеллигенция, рабочие, чиновники и т.д.), несмотря на свою сравнительную немногочисленность, все же составили ту активную силу, которая смела монархию, ибо крестьяне - потенциальная опора царя - остались за рамками этой борьбы: только "барин", аристократ мог поднять "мужика" в защиту царя, но с отменой крепостного права, как уже говорилось, "мужика" некому было поднимать, между ним и царем образовалась пустота. Об опасности для монархии покушений на аристократию еще в конце XVIII века предупреждал видный российский дипломат той эпохи С.Р. Воронцов, который считал, что ослаблять дворянство значило "подкапываться под основание трона". И история доказала его правоту. Русская монархия рухнула в тот исторический момент, когда Россия монархического периода обладала наиболее развитыми и сильными институтами государства: административным аппаратом власти, многомиллионной боеспособной армией, развитой промышленностью и т.п. Если последний русский царь и осознал, что не эти институты и учреждения являются опорой монархии, а религиозные и национальные традиции - было поздно что-то менять: расстрел в подвале Ипатьевского дома поставил кровавую точку в истории русской монархии.
4.
Обобщая, можно сказать, что религиозно-нравственное и социальное разложение народа оказалось настолько сильным, что монархия рухнула, но не настолько глубоким, чтобы он смог перейти к демократии. Это привело к "формационному параличу" российского общества: власть "валялась на улице", и с помощью нескольких соблазнительных для народа лозунгов ее подобрали большевики, возродив в России, на первый взгляд, самый радикальный тип автократизма.
Однако большевизм, создав "культ власти" и беспощадно оберегая ее неприкосновенность, отличается от монархического типа автократизма полным отрицанием религиозного и национального корней общественной идентичности. Большевистский режим, имитирующий "свободные выборы" в органы управления, отличается и от демократии тотальным контролем и неприкрытым насилием над "народными массами". Иными словами, большевистские вожди были не "от Бога" (как царь) и не "от народа" (как демократические правители). Это были функционеры, узурпировавшие власть над народом, который уже пренебрег монархом, но еще не был готов к демократии. В итоге в России воцарился "чиновник на троне" - генеральный секретарь. Не имея ни монархической, ни демократической легитимности, коммунисты могли удержать власть только через жесточайший террор над населением.
Понимая всю опасность для своей власти религиозных и национальных основ монархии, с одной стороны, и соблазна "свободных выборов", рыночных отношений, на котором зиждется демократия, с другой, большевизм вынужден был вести "войну на два фронта". Между тем, существуя в разных идеологических оболочках, большевизм и демократия все же вели "массы" в одном направлении, к одной конечной цели - "золотому тельцу", к идолу материального изобилия, так как оба эти режима отличаются от монархии тем, что краеугольным камнем их идеологий является "экспортированный" в свое время Петром Великим с Запада материализм. По этому поводу довольно точное наблюдение сделал А. Солженицын:
"Представление о том, что важен только материальный результат, настолько у нас въелось, что когда, например, объявляют кого-то: Тухачевского, Ягоду или Зиновьева - изменниками, снюхавшимися с врагом, то народ только ахает и многоустно удивляется: "чего ему не хватало?!". Поскольку у него было жратвы от пуза, и двадцать костюмов, и две дачи, и автомобиль, и самолет, и известность - чего ему не хватало?!! Миллионам наших замотанных соотечественников невместимо представить, чтобы человеком (я не говорю об этих именно троих) могло двигать что-нибудь, кроме корысти.
Настолько все впитали и усвоили: "важен результат".
Откуда это к нам пришло? Отступя лет триста назад, - разве в Руси старообрядческой могло такое быть?
Это пришло к нам с Петра, от славы наших знамен и так называемой "чести нашей родины". Мы придавливали наших соседей, расширялись, - и в отечестве утверждалось: "важен результат".
Потом от наших Демидовых, Кабаних и Цыбукиных. Они карабкались, не оглядываясь, кому обламывают сапогами уши, и все прочней утверждалось в когда-то богомольном прямодушном народе: важен результат.
А потом - от всех видов социалистов, и больше всего - от новейшего непогрешимого нетерпеливого Учения, которое все только из этого и состоит: важен результат! Важно сколотить боевую партию! захватить власть! удержать власть! устранить противников! победить в чугуне и стали! запустить ракеты!
И хотя для этой индустрии и для этих ракет пришлось пожертвовать и укладом жизни, и целостностью семьи, и здравостью народного духа, и самою душою наших полей, лесов и рек,- наплевать! важен результат!!
Но это - ложь. Вот мы годы горбим на всесоюзной каторге. Вот мы медленными годовыми кругами восходим в понимание жизни - и с высоты этой так ясно видно: не результат важен! не результат - а дух! Не что сделано - а как. Не что достигнуто - а какой ценой" ("Архипелаг ГУЛАГ").
5.
Если вернуться к нашему сравнению государства с мельницей, то СССР намного более быстрыми (нежели монархия) темпами завершил дробление населения и создал почву для его перехода к "либерализму". В советском строе изначально была заложена формула самоуничтожения, так как он опирался лишь на недолговечные суррогатные ценности, поддерживаемые пропагандой. Религию заменил атеизм, национализм уничтожался идеологией интернационализма, а социалистическая уравниловка ликвидировала все пути обогащения, одновременно сказками о грядущем "земном рае" всеобщего благоденствия вырабатывая у населения подсознательную жажду материального изобилия, усиливающуюся по мере уничтожения религиозных и национальных ценностей. А так как примером такого изобилия являлся демократический Запад, то пришлось - для удержания власти - отгородиться от последнего "железным занавесом".
Парадокс в том, что большевизм представлял собой не более чем форсированный переход к демократии. Монархическая система рухнула, но сам народ, как уже говорилось, был пока "сырым материалом", еще не развращенным в достаточной мере для перехода к демократии, так как сохранял в себе остатки религиозных и национальных "пережитков". И для быстрейшей переработки этого "сырья" государство перевело свою машину в режим тоталитаризма. Следует добавить, что такими же были смысл и назначение и всех остальных "великих революций" (английской, французской и т.д.) - в течение более или менее продолжительного периода тоталитаризма уничтожить насильственными методами то, что "эволюционным" путем вырождалось слишком медленно: религиозные и национальные традиции в народе.
Если религиозные заповеди, оберегая людей от излишеств, позволяют в определенных рамках обладать богатством, добытым не в ущерб другим людям, не за счет "порчи земли", ростовщичества или другими неправедными путями, то демократическая "религия золотого тельца" не ставит никаких нравственных преград на пути к безудержному обогащению. Что касается суррогатной "коммунистической религии", то она, обещая изобилие в "недалеком светлом будущем" и в то же время запрещая материальный достаток в настоящем, распределяла равную для всего населения нищету, создавая этим массовый психологический комплекс осознанного или подсознательного стремления к богатству. Иными словами, коммунистический режим насаждал в населении тот же культ "золотого тельца". Поэтому задолго до краха советского строя стали зарождаться и крепнуть такие официально запрещенные явления как торговля с рук ("фарцовка"), валютные операции, проституция, подпольное товарное производство "цеховиков" - словом, появилось то, что позднее получило название "черного рынка". И вполне естественно, что с крушением советского строя люди устремились к обогащению; возникло и пышным цветом расцвело такое специфическое на постсоветском пространстве явление, как "криминальный капитализм", не признающий никаких моральных преград на пути к наживе. СССР, защищая, с одной стороны, "советский народ" от влияний западной цивилизации, с другой стороны усиленно готовил почву для ее утверждения, так как марксистская идеология заменила в сознании людей остатки трансцендентного, идеального, сугубо земным, материальным.
Все происходило в полном соответствии с закономерностью, по которой государство насилием и пропагандой приводит население к определенному уровню разложения, а затем и сам государственный режим приходит в соответствие с состоянием населения, с его ценностными приоритетами. Поэтому советскому режиму не оставалась ничего, как начать медленный дрейф в сторону демократии. Являясь кратковременным переходным этапом между монархией и демократией, СССР представлял собой механизм ускоренной переработки "исходного сырья" - традиционного общества (еще сохранявшего, в определенной степени, аристократизм в дворянстве и общинность в крестьянстве) в "полуфабрикат" - гражданское население "иванов, не помнящих родства", для дальнейшей его переработки в "конечный продукт" - гражданское общество, то есть в общество "рассыпавшихся единиц", в общество демократического типа. Именно этой нарождающейся демократии, как справедливо замечает упомянутый выше Королев, сильнее всего угрожает национализм, который он обвиняет в покушениях на "выстраданную и в муках выстроенную если не демократическую, то имеющую потенции стать таковой политическую систему России". Не думаю, что у кого-нибудь сегодня есть веские основания беспокоиться за судьбы российской демократии - она предопределена соответствующим ей уровнем разложения населения. Однако именно последнее обстоятельство делает иллюзорными надежды сохранить другую "ценность", которая защищается наряду с демократией, - имперское пространство.
В России, переживающей переходный период от тоталитаризма к демократии, присутствуют признаки и того, и другого: население сочетает в себе и материальный прагматизм, и до конца не изжитую тягу к авторитарной власти, к правлению "твердой руки". Вот почему нынешний режим пытается управлять страной смешанными методами: придерживаясь административного диктата, он в то же время вынужден соблюдать и какие-то нормы "демократических свобод". Однако логика развития любого государства такова, что из населения вытравливаются все святыни и окончательно утверждается культ "золотого тельца"; он затмевает разум, заставляет отбрасывать как "духовный хлам" все чувства, препятствующие безудержной страсти к обогащению, и этим обусловлен неизбежный приход России в лагерь демократии. Хочу вновь повторить, что демократия является детерминированным итогом развития любого государства (хоть светского, хоть советского, хоть "исламского", хоть "христианского"), так как природа государства такова, что оно с неизбежным упорством вытравливает из народа все иные святыни, кроме материальных, а именно демократия с наибольшей полнотой позволяет удовлетворять материальные потребности. Но из-за того, что русские, как народ, еще не достигли того уровня внутреннего разложения, которого достигло население США, Россия проиграет по всем линиям противостояния новой, сверхмощной цивилизации "третьей волны", как когда-то аграрная цивилизация проиграла индустриальной.
6.
Российские деятели неоднократно высказывались в том смысле, что нынешний кризис российского государства далеко не первый, и что Россия, "как всегда", выйдет из него достойно и более мощной. Но трезвый взгляд на сложившуюся ситуацию показывает всю иллюзорность этих расчетов. Надежды преодоления нынешнего "смутного времени" и возвращения России на пьедестал сверхдержавы питаются во многом воспоминаниями о былых, но безвозвратно утерянных геополитических реалиях. Когда-то евразийский континент был центром планеты, средоточием всех тенденций, определяющих облик земных цивилизаций. Наличие на этом континенте группы держав с паритетной мощью, находившихся с Россией примерно на одном уровне цивилизационного развития, обеспечивало равновесие сил, и поэтому, периодически попадая в кризисы, Россия выходила из них без гибельных последствий. Но теперь геополитическая ситуация складывается для России совершенно по-другому: средоточием силы стал блок НАТО, и центр мира переместился на американский континент.
"Цивилизационное лидерство" США вполне объяснимо и закономерно, так как это система, в которой атомизация народа достигла такого уровня, что стерлись все противоречия между формой (государством) и содержанием (населением). Северную Америку заселили люди, оторванные от своих традиций, почвы и корней. Иными словами, население будущих Соединенных Штатов изначально представляло собой характерные черты "рассыпанных единиц", которые в Европе (хоть и не в таком радикальном виде) оформились лишь в конце XIX века, а Россия ускоренными темпами выходит на этот "демократический уровень" только сейчас.
Возвращение в "старый добрый авторитаризм" при сохраняющихся условиях и тенденциях невозможно - народ уже не способен проявлять "имперские сверхусилия", в русских не осталось религиозного и национального потенциала, который обычно использует власть, чтобы мобилизовать народ. А переход в демократию означает проигрыш перед западным миром, так как для успешного соперничества с "цивилизацией Моря" у России сегодня нет ни денег, ни рыночных навыков, ни технологической базы, и пока не достигнуто в полной мере соответствие "гражданского субстрата" демократическому типу государства. Демократия неотделима от свободного рынка, который все ценности переводит в денежный эквивалент и рассматривает их как товар, подлежащий конвертации. Иными словами, аннексированное в свое время Россией пространство при демократии перестанет быть объектом сугубо силовой политики, а перейдет в сферу рыночного торга, в котором наиболее успешным "политиком" и "силовиком" является твердая валюта. Отсюда и нарастающий кризис государственности, то состояние, которое можно назвать шахматным термином "цугцванг" - когда игрок должен сделать ход, но любой ход является заведомо проигрышным.
Ломая традиции и вековые священные устои общественной жизни на пути прогресса, Старый Свет "отцов" породил квинтэссенцию своей динамической устремленности - Новый Свет "детей". И сегодня Старый Свет, пожертвовавший ради государственного наваждения кровным родством - хранителем великого принципа ближнего, становится объектом завоевания со стороны своего порождения - Нового Света, который довел государственный механизм до совершенства. И Россия, став местом обитания "Иванов, не помнящих родства", сегодня судорожно пытается противопоставить экспансии Нового Света государство, не понимая, что в противоборстве государств побеждает самый его прогрессивный тип, а это предопределяет победу США и его цивилизованных вассалов. Иными словами, жертвы кровью и кровным родством, принесенные русским народом на алтарь государства, оказались напрасными.
